Сценарист «Льда» и «Слова пацана» — РБК Life: «Это дефицитная профессия»
. Андрей Золотарев — об устройстве кино, Саше Петрове и страданияхСценарист «Льда» и «Слова пацана» Андрей Золотарев раскрыл секреты профессии
Сценарист Андрей Золотарев участвовал в создании трилогии «Лед», фильмов «Повелитель ветра», «Сто лет тому вперед» (выходит в апреле) и сериалов «Слово пацана. Кровь на асфальте», «Триггер» и «13-я клиническая»
В кинотеатрах успешно идет фильм «Лед 3» — продолжение романтической музыкальной саги о фигуристах. Историю, ставшую символом жертвенной любви, которая не подвластна никаким невзгодам, написал сценарист Андрей Золотарев (совместно с Аксиньей Борисовой, Александром Андрющенко и Олегом Маловичко).
Его же зона ответственности — самый популярный онлайн-проект 2023 года, сериал «Слово пацана. Кровь на асфальте». Тоже своего рода символ — уже эпохи, — задевший зрителей всех возрастов, был разработан Золотаревым вместе с автором одноименной книги Робертом Гараевым и режиссером Жорой Крыжовниковым, который ранее придал второму «Льду» очертания социальной трагедии.
Андрей Золотарев, в прошлом журналист НТВ, по праву заслуживает титула самого продуктивного сценариста в российском кинематографе. Он написал сценарии для более чем 50 проектов, полнометражных и телевизионных, которые привлекли самых топовых артистов. Только в 2023 году релиз получили два масштабных с точки зрения производства: упомянутый сериал «Слово пацана» и еще «Повелитель ветра», байопик о путешественнике-экстремале Федоре Конюхове с Анной Михалковой и Федором Бондарчуком.
Годом ранее все обсуждали мистический сериал «13-я клиническая» с великолепно выстроенной драматургией и обаятельными персонажами в исполнении Данилы Козловского, Виктории Исаковой, Паулины Андреевой. Зритель шел на приключенческий фильм «Либерея: Охотники за сокровищами» в кино, чтобы увидеть майора Грома Тихона Жизневского в новой роли. Сериал о психологе с Максимом Матвеевым «Триггер» разросся в киновселенную. Блокбастер «Притяжение» открыл дорогу в российское кино космической фантастике через московский район Чертаново (хотя с тех пор по ней никто больше не ходил, но завтрашний день может преподнести сюрпризы).
Имея за плечами большой опыт в индустрии, Золотарев преподает сценарное мастерство, призывая приходить в «дефицитную» профессию.
РБК Life поговорил со сценаристом о главных кинохитах (и причинах их успеха), а также о современной российской мелодраме, женских персонажах, Александре Петрове и драматургических «качелях».
— Прошлый год выдался насыщенным. Сериал «Слово пацана» стал хитом с последствиями: столкнулся с необходимостью пересъемки концовки, скандалом, претензиями к авторам. Поделил ли проект жизнь на до и после?
— Не особенно. Вся эта чехарда, переделки, микроскандалы — все это было всегда. Во всех проектах это происходит. Просто «Слово пацана» неожиданно для нас всех оказался феноменально громким проектом, из-за этого такое внимание. Из-за того весь шорох: почему здесь две точки, а не три.
Я точно осознал, что «Слово пацана» популярно, в тот момент, когда со мной начали в аэропорту фотографироваться. «Что происходит? Кто все эти люди, которые случайно выяснили, как выглядит сценарист?» Но в целом ничего не поменялось, разницы большой нет.
— В чем секрет популярности сериала, как думаете?
— Я не знаю. Предполагаю, что люди, которые уверены, что точно разгадали секрет, точно врут.
— Предположим, это книга Роберта Гараева…
— Книга — это летопись событий, написанная участником этих событий. Которые не первый раз экранизируются. Если бы это было так, то все истории про криминальные банды в разных регионах России должны были стать суперблокбастерами.
— Может, это стечение обстоятельств плюс захватывающая история и рифма с прошлым?
— Вероятно, несколько факторов, не меньше десятка. Для такого результата должно совпасть очень многое. Сериал попал не только в аудиторию, для которой мы это делали, а вообще во все — это шоу дети смотрят на мобильниках.
— Это не кажется вам пугающим?
— Кажется странным, но тем не менее это факт. При этом они трансформируют эту культуру под себя, не хотят стать гопниками из сериала, я полагаю. Большинство из них — точно. Происходит трансформация этой субкультуры в какую-то свою собственную, не такую агрессивную.
Кадр из сериала «Слово пацана. Кровь на асфальте»
— Интересно, ведь прошлым летом гремел сериал «Король и Шут» про группу нашей с вами молодости, в которую внезапно влюбились подростки, которые прежде ни разу о ней не слышали. Грубо говоря, дети, родившиеся после смерти Горшка (Алексея Горшенева). Они тоже присвоили себе эту субкультуру, сделав ее каким-то подобием k-pop.
— Получается, что мы видим, как это работает. То же самое происходит со «Словом пацана». Дети перенимают оттуда сленг, какую-то очень узкую часть поведенческой модели, ту, что им кажется прикольной. Скажем честно, это заслуга блестящего сценария. И крутой режиссуры, классного каста, попадания тематического и эпохального. 1990-е оказались созвучны современности, выглядят модно — и в музыке, и в одежде.
— Перейдем ко «Льдам». Как они устроены? Первый фильм — это лавстори с преодолениями, второй — это социальная драма об отцовстве.
— Для меня первый «Лед» — это два фильма в одном, которые соединяются четко посередине. В начале это абсолютный Disney.
— А потом идет спортивная драма?
— Я бы не сказал. В спортивной драме мы, зрители, стремимся к победе. «Лед» — это мелодрама, закамуфлированная под спортивную драму. Здесь основное желание зрителя, пока он смотрит фильм, — чтобы героиня была любима. Желание героини уже на втором плане. Поэтому это мелодрама. Так вот, во второй половине фильма, с появлением персонажа Александра Петрова, мы уходим в «1+1», начинается другой жанр. На выходе — странный кадавр.
Аглая Тарасова и Милош Бикович в фильме «Лед» (2017)
Когда мы его соединяли, то не могли представить, сработает он или нет. Никто не рассчитывал на большие сборы, поскольку это была маленькая история про любовь, созданная в экспериментальном режиме. Четырехактная, странная, но рабочая. От мысли делать «Лед 2» мы долго открещивались и решились, только найдя ключ к тому, как собрать ее иначе.
Кадр из фильма «Лед 2»
— Этим ключом стал Жора Крыжовников?
— Драма, которую мы заложили в основу фильма. А Жора Крыжовников любезно согласился над ней работать. Жора снимает другое кино — он очень социальный, драматичный режиссер, даже трагедийный. Нельзя было с ним делать первую часть, да и не хотелось — незачем. Поэтому во втором фильме, который тоже сперва кажется спортивной драмой, получилась трагедия. История маленькой семьи.
— А в третьей героиня должна выйти из-под опеки отца, Горина, стать другой версией своей мамы и так далее...
— Да, там довольно много тем. История сепарации от отца, который, как мы помним из второй части, вроде бы отпустил дочь заниматься любимым делом, а вроде бы и нет…
Кадр из фильма «Лед 3»
— Ну как же он отпустит…
— Вторая часть заканчивается на том, что он головой понимает: надо отпускать. Но мы-то персонажа знаем, и поверить, что такой человек действительно это сделает, сложно. Если в картине «Лед 2» он боролся с внешними обстоятельствами, понимая свою правоту, то в третьем фильме он понимает, что не прав, но не может себя остановить. Это его органика, он любит дочь до безумия и пытается удержать ее всеми силами. Что сильно усложняет жизнь взрослеющей девочке. Сепарация — сложная и огромная проблема, особенно для родителей. (Смеется.) Так что основная драма снова висит на герое Петрова.
— «Льдом 2» вы попали во все daddy issues зрительниц. Потому что невозможно смотреть эту сцену под «Тополиный пух», не рыдая.
— Я боюсь, если честно, таких сцен. Не то что попали... Это все равно что, когда враг повержен, вы стоите над ним с намерением отрубить ему голову и размышляете: «Ну как же так, он же не сопротивляется…»
Кадр из фильма «Лед 2»
— Можно Горина назвать главным персонажем «Льдов»?
— Я думаю, можно. Хотя это странно. Если разбирать технически, то, конечно, протагонист — это Надя (Аглая Тарасова) в первой части и ее дочь, тоже Надя (Виталия Корниенко), во второй. Но одним из главных персонажей становится тот, кто наиболее интересен зрителям. Саша Петров смог этот образ вытащить. Лихой придурок (смеется), который поначалу пугающе выглядит, стал прикольным персонажем, который всем понравился.
— С блокбастерами более-менее все понятно: сценарии пишутся, фильмы снимаются, зритель смотрит. А когда начнут смотреть авторское кино более-менее наравне со зрительским?
— По моему скромному мнению, авторское кино не должно ориентироваться на сборы. Мейнстрим и авторское кино отличаются не содержанием, а мотивом: одно для зрителей, и единственным мерилом их присутствия в кинотеатрах являются сборы; авторское кино делается для автора. Точнее, для поиска нового языка, формы. Мейнстримное смотрит авторское и перенимает какие-то приемы. Если бы существовало только зрительское кино, все было бы скучно. Получается, что авторское кино нужно большому кино, и наоборот, чтобы было на что снимать.
Засилье авторского кино в 1990-е годы в России было связано с недофинансированием и полным отсутствием внятной структуры, а не с тем, что все вокруг оказались сплошь талантливыми художниками. С годами это преобразовалось в тенденцию, и многие сценаристы и режиссеры стали говорить: «А я зрительское кино делать не буду, стану снимать, как я вижу, — для себя и для бабушки». Так и вышло. Но разница в том, что, прежде чем стать великим художником, нужно научиться рисовать.
— Насколько остро киноиндустрия нуждается сейчас в новых сценаристах?
— Нуждается. Проблема в том, что абитуриенты сценарных отделений знают об этой профессии меньше абитуриентов других кинематографических отделений. Выбор продюсерского или режиссерского чаще осознан, чем выбор сценарного. Многие, приходя в сценаристику, вообще слабо понимают, что это такое. Другие выбирают по принципу наименьшего сопротивления.
Есть еще самые активные, которые идут на сценарный, потому что писательское дело крайне привлекательно для сумасшедших. И это нормально, я объясню. Допустим, мы с вами растем в одной семье, где я сумасшедший. Мои попытки коммуницировать вам некомфортны, и я думаю, что вы ненормальные, в то же время испытываю необходимость доказать себе, что со мной-то все в порядке. Я говорю себе: «Да нет, это же моя сестра, мои родители, они всего лишь не в себе. Мне надо просто рассказать всем!» И становлюсь писателем.
Так что на сценарном отделении происходит жесткая выбраковка, остается немногочисленная часть, которая понимает, где очутилась. В первый же год студентов становится минимум в два раза меньше, причем не за счет отчислений за неуспеваемость, сами уходят.
Происходит это следующим образом. Они приносят свою первую работу мастеру, подсознательно думая: «Он должен сказать, что я гений, иначе все зря». Мастер читает и делает правки, чем причиняет ужасную боль. Это удар, который очень тяжело выдержать. На режиссерском отделении пройдет очень много времени, пока вам наконец скажут, что вы допустили ошибку. И то можно все спихнуть на оператора. (Смеется.) Обучение на «сценарке» — очень больно. Всегда.
Но есть бонус: это дефицитная профессия — нас мало. Во-вторых, эта профессия не требует вообще никого. Оператор не может снимать без операторской группы, режиссер не может руководить, если некем. Сценарист же может писать в любых условиях и при любых обстоятельствах. Мы сами внутри себя маленький заводик.
Кстати, очень легко в сценаристику переходить из журналистики. По той причине, что перестаешь бояться объема текста.
— Но из журналистики все равно выносится страх рутины.
— Это проблема профессии. Причина, по которой я ушел из журналистики, это постоянное ощущение, что карета превращается в тыкву. Как бы ты ни старался, какую бы труднодоступную информацию ни добыл, ровно в полночь все обнуляется. День сурка.
Когда делаешь кино, из-за того, что цикл производства длиннее, и из-за того, что есть красная дорожка (смеется), создается ощущение, что ты чего-то добился. Психологически это проще.
На съемках фильма «Повелитель ветра»
— Из чего сейчас состоит российская мелодрама, которая долго варилась в коктейле из советских историй любви, потом из голливудских ремейков? В каком она теперь виде предстает?
— Наследие советского дало нам некоторую трогательность. Классическая мелодрама в трогательности не нуждается, поскольку главное в ней — желание зрителя, чтобы герои были любимы. Чтобы два любящих сердца наконец сошлись.
— «Да я люблю его!»
— «Да он любит тебя!» — вот это все. Это классика мелодрамы. Советские мелодрамы добавили им некоторую сермяжную приземленность. Эти фильмы были очень социальные, стоят на земле двумя ногами, в обстоятельствах, с жизненным контекстом, вся любовь перемешана с бытом. Вот это их наследство. И плюс к этому — трогательность в виде обязательной непосредственности какого-то героя.
— Получается, герой российской мелодрамы неискушенный?
— Хотя бы один из них. Представить «Ла-Ла Лэнд» — там два искушенных героя. Они оба неглупы, оба не наивны, целеустремленны и существуют в контексте girl power. В нашей мелодраме героиня может быть неподвижной. Героиня «Льда», например, не делает вообще ничего. Это контрдраматургично, вообще не по правилам. Но работает.
Кадр из фильма «Лед 2»
— А ее жертвенность оттуда же проистекает?
— Да, потому что это тоже очень «наша вещь». Наиболее близкий отечественному зрителю сюжет из всех архетипических — это красавица и чудовище, как мне кажется. Потому что установка «героиня ищет что-то светлое в чем-то очень темном» характерна и привычна для нас. «Этот мужик, злодей, абьюзер и гад, делает больно, но я чувствую, что где-то там доброе сердце», — убеждают они себя и живут так по 20 лет.
— Вас не беспокоит, что вы вынуждены прописывать именно такую героиню?
— Я не вынужден, такая героиня мне нравится.
— Почему?
— А что плохого?
— Но она умирает!
— Это следствие ее выбора, а не того, что он плохо с ней поступал. В первой части она достаточно виктимна, а во второй — наоборот. Он максимально открыт с ней, и это она не может ответить ему взаимностью на этот счет.
— Разве это не следствие того, что он более агрессивный в их паре?
— Это такой тип отношений, и их реакция друг на друга сопоставима.
— Потом весь второй фильм он раскаивается, так что можно договориться с собой и простить его.
— Изначально зрители это иначе воспринимают. После трагедии, гибели героини, зритель дико ему сопереживает: он потерял любовь, эта травма дает ему фору — он может совершить несколько гадких поступков, которые ему простительны. Мы вообще склонны к тому, чтобы давать людям фору.
Кадр из фильма «Лед 2»
— Да, должны же мы относиться к миру добрее, чем он к нам.
— Так и делаем — он достаточно суров. За окном солнышка нет, моря тоже нет. Тяжело: от вигвама до вигвама 100 км, которые надо преодолеть по холоду. Если еще к миру плохо относиться, проблемная будет жизнь. Поэтому внешне, кажется, мы неэмпатичные и зажатые, а внутри мы полны надежды.
— Большинство российских фильмов и сериалов про подростково-родительские отношения предлагают по сравнению с голливудскими аналогами более суровые истории. Персонажи помещены в жесткие условия. Вспомнить «Чучело» или «Все умрут, а я останусь». Почему так?
— Драма — это наше. В русской литературе герой должен страдать.
— Может, пора сломать эту парадигму?
— Да нет, не пора. Надо страдать дальше. На самом деле хорошее кино — это всегда какой-то ритм падений и подъемов. Мы не можем зрительски находиться в хорошем кино, постоянно страдая. Не считая «Слова пацана», с шестой по восьмую серии.
Обычно зрительский интерес строится на этих качелях: страдаем, потом дико радуемся — повторить несколько раз. Чем выше амплитуда, тем ярче впечатления.
