60 лет со дня рождения Егора Летова. Что он говорил о своем творчестве

«Это целая история. Когда мы с Кузьмой собрали «Гражданскую оборону» (конец 1984 года), мы были настоящими панками во всех проявлениях, начиная от внешнего вида, поведения, кончая попыткой официального изменения имен и фамилий на заведомо идиотские. Например, Кузьма хотел заиметь фамилию Ребенок вместо Рябинов, но оказалось, что для этого не было достаточно веских оснований. Абсурд, который являлся сутью нашего бытия, принципа восприятия мира, выливался во всевозможные дикие формы. Например, у нас в группе был человек по имени Мамаша 9. Следуя определенному самопровозглашенному регламенту, мы сами придумали себе нарочито дурацкие, кондовые имена: я — Егор Дохлый, а Костя — Кузьма УО (УО, если кто знает, некий образ из детской книжки про второгодника Семенова или типа того, означает «умственно отсталый»). В процессе времени от нас остались только имена — Егор и Кузьма».

«Начал, наверное, лет в 20, не помню. Начинал как барабанщик, потом стал басистом. После разгона группы в 1985-м оказался без музыкантов, Валерыч Рожков (экс-участник «ГО») показал мне четыре основных аккорда, за что я ему благодарен пожизненно. На них до сих пор и играю, других не выучил. Как-то не возникло нужды».

«Захотелось покреститься. Но тут вышла закавыка: это стоит $200. На этот факт я ужасно осерчал и сердит до сих пор. Денег не жалко, сам факт противен, это кощунство. Нельзя брать деньги за крещение, это убивает всю красоту сего момента! Тогда мы взяли и поехали на Территории, добрались до Иордана, и там я окунулся и считаю себя с тех пор «официальным» христианином, причем всех религий скопом, и потому и ношу именно вселенский крест. Хотя если бы я это и не совершал, все равно таковым бы и являлся».

«В то время с одноклассниками не имел никаких отношений вообще, о чем сейчас жалею. В то время был очень завернут на себе самом, это был такой период собственного становления. Я ходил по улицам и целый день что-то сочинял, о чем-то мечтал… Такой лихорадочный и праздничный полет фантазии. Предвкушение того, что будет впереди. По сторонам не смотрел».

«Очень важны! Без них ничего бы я не сделал в жизни. Как что-нибудь сделать без гитары, без книг, без музыки, без всего? Как без денег вообще что-то можно сделать? Я всегда, сколько себя помню, все время работал, чтобы что-то купить, послушать, читать, играть, звучать! Это было еще в советское время, сейчас еще жестче. Вообще, чтобы что-то возникло, необходимо, чтобы вокруг было много всякого всего — игрушек, предметов (нужных и совершенно бесполезных), зверей, пейзажей на стене и за окном, компьютеров и т.д., отсюда возникают впечатления, переживания, эмоции, всяческие красивые вещи. Из ничего и возникает ничего. За материальные блага необязательно продаваться. Их можно и нужно зарабатывать тем, чем умеешь и чему можно научиться. Самое главное, чтобы человек знал, ради чего это делается».

«Для данного заведения это все равно чересчур, можно вообще не выйти нормальным человеком. Вообще про все это можно говорить очень много и долго, про эти три месяца я мог бы книгу написать, столь они были информативные и богатые на впечатления. Как о себе самом, так и о сути человека в целом. Один из основных уроков, что я там получил, — перестал бояться смерти, во всяком случае, боюсь в гораздо меньшей степени. Что касается вашего вопроса, может, мне повезло, или, может быть, такое было стечение обстоятельств, но в психушке я не встретил ни одного из реально больных, никаких маньяков или опасных дураков, именно сумасшедших. Зато все, кого встречал, — великое количество очень странных людей, прирожденных художников, с которыми было очень приятно, интересно и полезно общаться. Насколько я понимаю, психиатрия не занимается лечением, а только торможением и подавлением личности, вернее, этой самой странности и художественности в ней».

«По сути, это единый альбом, состоящий из двух частей. Это как бы определенные сны о войне, сны человека, который находится в состоянии постоянной войны. Впоследствии, когда альбом стал разрастаться, вещи примерно к 14–15-й, концепция несколько изменилась. Получилось так, что альбом стал представлять собой одну длинную песню, состоящую из маленьких кусочков. Это 28 состояний человека, который, по концепции Станислава Грофа, спрыгнул, но еще не приземлился. Находится на третьей стадии рождения. Который родился, но еще как бы не вышел в реальность. И выходит в нее. И тут начинается огромное количество попыток выхода обратно, попыток вернуться, попыток идти вперед, стоически преодолеть, делать вид, что все здорово, что победили. Как на альбомах «Солнцеворот» и «Невыносимая легкость бытия» — самых трагических наших альбомах. Я считаю, что все, что я делал в течение жизни, максимально реализовалось именно в «ДСЖ». Ну и параллельно это выразилось в музыкальной части. Огромное количество всевозможных вещей — какие-то цитатные намеки на The Beatles, серф есть, веселые всякие вещи, стихи, огромное количество самоцитирования, собственно говоря».

«Что в жизни со мной происходило, это такая череда иррациональных всплесков. Я не могу сказать, что я, например, автор сам себя. Единственное, что я сделал, — это привел в какой-то порядок все то иррациональное, что происходило со мной.

Лет в 16 у меня были такие вещи — я их называю озарения. Со мной постоянно происходили какие-то депрессии, всплески какой-то радости. Я находился внутри себя — как бы в большой зеркальной комнате, где были только одни мои личные отражения. Это сопровождалось время от времени чудовищными упадками духа и попытками все это разрушить, вернуться обратно: самоубийство или просто забыться — словом, вернуться в первоначальное какое-то состояние. И когда я реально дошел до этого состояния, со мной случилась очень странная вещь. Я однажды посмотрел на себя несколько со стороны. И понял, что я — это огромное количество очень конкретных частных представлений о том, как оно все есть. Они выглядят как ворох грязного тряпья, какой-то одежды, каких-то салфеток, разноцветные тряпочки, разноцветные стеклышки».

«Вот, Шевчук, кажись, где-то заявил, что, по его разумению поэты делятся на две основные категории: на тех, которые всю жизнь пишут один-единственный идеальный стих, как скажем, Пушкин или он сам, и, собственно, тех, кто своим творчеством как бы завоевывает новые пространства, территории, горизонты. Так вот, я и есть такой завоеватель. Я именно завоевываю внутри себя новые рубежи безграничности, вседозволенности и дерзновенной вдохновенной всевозможности. И если творческий акт есть утверждение свободы, значит, я из тех, кто ее завоевывает. Ибо ее нельзя получить в подарок и она сама не явится: ее можно лишь смело и отчаянно забрать, захватить, отвоевать <...>. В конце концов! И всевозможные проявления этого бунта и являются, по моим понятиям, настоящей поэзией, к которой никакого отношения не имеет лукавая эстетствующая срань всевозможных игр в бисер. Ты вот все говоришь о бунте, о свободе...»

«Я считаю, что «Гражданская оборона» — это единственная психоделическая команда на периметре нашей страны, которая делает настоящий психоделический гаражный панк. Я считаю, что мы лучшая группа в стране, однозначно. И были, и надолго останемся, потому что даже и альтернатив нет, и сравнивать не с кем. И народ это отлично знает, потому и на наши концерты ходят. Мне и приятно, и грустно, что мы сделали какую-то очередную веху, — и надо двигаться опять же дальше. Что (усмехается) грустно. Потому что уже, в общем-то, 40 лет, а то, что мы делаем, тяжело и невыносимо. С другой стороны, все это продолжается. Пошлое сравнение Гребенщикова: «Где та молодая шпана?» Ее нет. Да и не будет».

«Каждый раз, как закончу очередную какую-нибудь вещь: альбом ли, песню ли — кажется, все. Дальше некуда. И ничего. И каждый раз вновь, по прошествии времени, напрягаешься, и прешь, и прешь… Вот Тарковский в каком-то интервью своем говорил о том, что ему больше остальных-прочих близки люди, осознающие свою ответственность и имеющие надежду. Может быть, это и есть — надежда. Она и вытягивает каждый раз, заставляя вновь, шаг за шагом, наутек. А иногда мне кажется, что самое сильное и настоящее — если отказаться и от надежды. Вот тогда-то, может быть, все и начнется! .. И все-таки не знаю, слабость это или сила — надежда. Дело в том, что я всю жизнь верил, — верил в то, что я делал. Я не понимаю, как без веры и надежды можно что-либо вообще делать — хотя бы и гвозди забивать! Все, что не имеет в себе этой веры, — не имеет и силы и являет собой, стало быть, то, что и являет (а ныне так повсеместно), — стебалово. И не более того».